Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи - Страница 58

Виктор отказался. В первую очередь, потому что не представлял себе столичную жительницу, дворянку Елизавету Кутепову в заштатном городишке, населенном по преимуществу плохо говорящими по-русски евреями. Сонная, замшелая жизнь, из которой он так старался вырваться когда-то.

Была, впрочем, и еще одна причина. Его уже несколько утомляли странные отношения между ним и Лизой: то ли супруги, то ли любовники. По временам он казался самому себе никчемным фатом, живущим на содержании богатой скучающей вдовы. Разумеется, это ощущение ничего общего не имело с действительностью, скорее, какие-то литературные ассоциации, застрявшие в памяти. На самом деле, он не был фатом, напротив: нелюдимым и крайне неприхотливым работягой, с вечно вымазанными краской руками. Да и Лиза менее всего походила на скучающую богатую вдову. Богатой она не была, скуки не признавала; что же до вдовства, то овдовела госпожа Кутепова в девятнадцать лет — муж, двадцатью годами ее старше, скончался от скоротечной чахотки через год после свадьбы.

Так или иначе, прощание вышло тягостным — не оттого, что не хотелось расставаться, а оттого, что погода была неприятная: накрапывал холодный дождь, налетал порывистый колючий ветер. А спустя несколько дней Виктор-Велвл уже неторопливо шел по центральной улице Явориц, узнавая и не узнавая родные места. Левое плечо оттягивали мольберт и тяжелая холщовая сумка, в которой находились этюдник, набор красок и прочие принадлежности его ремесла; в правой же он держал подаренный Лизой кожаный саквояж с латунными застежками.

Велвл Байер остановился в корчме Мойше-Сверчка, выполнявшую в Яворицах роль постоялого двора. Корчмарь ни о чем приезжего не расспрашивал, показал просторную угловую комнату с двумя большими окнами во втором этаже и назвал цену, показавшуюся Байеру смехотворно низкой. За полтинник в день Байер договорился и о жилье, и о столе — в первую очередь потому, что за обедами надеялся что-нибудь разузнать о судьбе некоторых ровесников, которых помнил с юности. Собственно, и одноглазого корчмаря он вспомнил — правда, в давние уже времена, когда Виктор-Велвл учился в хедере, у маленького Мойше были целы оба глаза.

Первые дни художник просто бродил по окрестностям, узнавая и не узнавая родные места. Раскланивался с местными жителями, большинство из которых смотрели на него с некоторым подозрением, а порою и опаской.

Однажды он пришел на кладбище. Случилось это на третий день пребывания в Яворицах. У надгробия с именами родителей он стоял долго. Сарра-Шейна и Аарон-Аврум Байеры похоронены были рядом, под общей гранитной плитой, за общей низкой оградой чугунного литья.

Виктор стоял, склонив голову, и прислушивался к собственным ощущениям. Лица родителей скрывались глубоко в памяти, настолько глубоко, что видел он лишь неясные тени, зыбкие, текучие силуэты — как если бы Виктор стоял на берегу реку и сквозь толщу воды, замутненной илом, пытался рассмотреть лежащие на дне камни.

Нет, не шевельнулось ничего в его душе — ни от надгробья с родными именами, ни от старого родительского дома на Бондарной. Дом этот, который Виктор-Велвл разыскал без особого труда, как будто не изменился за прошедшие годы — только стал ниже. В доме жили другие люди, не родственники и даже не знакомые. Велвл был единственным ребенком в семье. Когда Сарра-Шейна умерла от тифа, а спустя всего лишь месяц последовал за ней убитый горем муж, дом перешел к общине, которая, в свою очередь, продала его большому и шумному семейству Лейзера Бершацкого, перебравшегося в эти края примерно тогда же.

К концу первой недели пребывания в Яворицах московский художник окончательно убедился в том, что семнадцатилетний Велвл, бежавший из родительского дома, чтобы стать великим художником, исчез окончательно и бесповоротно и что Виктор Байер ничего общего не имел с тем еврейским мальчиком, поздним ребенком, донельзя избалованным родителями.

И от того ему стало вдруг легче. Отправляясь сюда из Москвы, Байер более всего боялся почувствовать себя вернувшимся. Что означало это понятие для него, он и сам толком не знал.

Может быть, возгласы старых знакомых — «Ба, реб Велвл! Сколько лет, сколько зим… Жаль, родители не дождались, но как бы они порадовались! Каким важным и богатым господином стали вы, реб Велвл. А меня вы не узнаете? Мы вместе учились в хедере».

Может быть, причудливая смесь запахов детства, от которой на глаза наворачиваются слезы.

Может быть, рябь, которая нарушает покой памяти.

В любом случае, это понятие включало в себя чувство вины.

И вот сейчас, после посещения некоторых уголков, связанных с его прошлым, Виктор понял, что никакого возвращения не было. Он понял, что приехал сюда всего лишь на этюды, а вовсе не по какой-то непостижимой прихоти судьбы. А коли так — следовало обдумать будущие работы и заняться делом. Праздность, к которой Виктор никогда не был склонен, уже начала изрядно его раздражать. Словом, отныне он рано утром, прихватив с собой этюдник, отправлялся бродить по окрестностям Явориц в поисках подходящей натуры. Вскоре просторная комната стала напоминать его квартиру в Москве — обилием набросков, этюдов, акварелей и тому подобного.

Несколько раз он посетил и кладбище — уже в качестве просто художника, писавшего этот живописный уголок, стену бет-тохора, впритык к которой располагались несколько могил — самых старых, относящихся, насколько удалось определить Байеру, к семнадцатому столетию.

Здесь с ним произошел однажды странный случай. Присев на деревянную скамью рядом с поросшей мохом стеной, Виктор-Велвл рассеянным взглядом окинул окружавший его пятачок. Пятачок этот напоминал крохотную площадь, в центре которой был установлен длинный каменный стол.