Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи - Страница 57

— Сказано: не ешь много на ночь… — пробормотал он. — Или не спи днем, после обеда… — Он тяжело поднялся. Тяжелый послеобеденный сон все не шел из головы. — Что же там было с этим проклятым зеркалом? Ничего не помню, но что-то такое было…

Странный звук донесся из-под кучи еще не разобранных вещей, сваленных в дальнем темном углу лавки. Словно кто-то скребся — негромко, но отчетливо.

«Вот только мышей нам тут не хватало», — подумал Глезер. Пройдя в угол, он озабоченно наклонился и принялся было разбирать старье, но странный звук повторился, на этот раз громче. Шел он не из-под тряпок, а словно бы из-за стены в этом месте. Глезер выпрямился, подошел к маленькому окошку, закрытому большим неровным куском фанеры. Прислушался, а потом осторожно сдвинул фанеру в сторону. При этом чувствовал он почему-то смутную тревогу.

Улица снаружи была пуста, во всяком случае, та ее часть, которую старьевщик мог обозревать через окошко. Солнце скрылось за горизонтом, и, хотя небо еще не потемнело, но, напротив, обрело ту особую светлую прозрачность, которая существует недолгое время на восходе и закате, — так вот, небо еще не потемнело, но побежавшие от домов длинные тени казались клочьями ночной темноты, густой, темно-синей.

И в этой темноте усмотрел старьевщик Глезер испугавшее его движение — будто кто-то, прячущийся в густеющих сумрачных клиньях, исчеркавших пыльную улицу, осторожно подкрадывается к его дому по мере приближения к нему теней. Испуг Глезера оказался настолько силен, что у старьевщика заныли виски и острая боль словно иглой на мгновение пронзила сердце. Глезер охнул, поспешно задвинул окошко фанерой и сказал громко — ни к кому не обращаясь, поскольку в лавке никого не было, просто чтобы услышать звук собственного голоса:

— Хватит, что-то я сегодня переработал. Пора бы и на отдых. — Хотя время было еще не очень позднее, да и отдыхать ему вовсе не хотелось.

Вместо этого, повинуясь неясному, окрашенному страхом желанию, Глезер запер лавку на наружный замок (то и дело оглядываясь, словно и не хозяином был вовсе, а злоумышленником) и спешным шагом направился в дальний район Явориц, граничивший с Долиновкой.

Ни страхи старьевщика, ни внезапная перемена погоды к вечеру ни в какой степени не передались его покупателю. Виктор-Велвл Байер был рад покупке. В первую очередь она призвана была помочь осуществлению его планов. А кроме того, наметанный глаз знатока сразу же определил, что истинная ценность старого зеркала много превышала плату, которую потребовал старьевщик. Так что настроение Виктора-Велвла по уходе из лавки было превосходным — во всяком случае, лучше, чем совсем еще недавно.

Сразу после приезда сюда, в местечко Яворицы.

Чтобы понять, с чего вдруг столичный житель Виктор-Велвл Байер оказался в лавке яворицкого старьевщика Глезера, нужно заглянуть в относительно недалекое прошлое. Всего лишь полугодом ранее талантливый и набиравший известность пейзажист Байер и не помышлял об отъезде из Москвы. Весь погруженный в работу, он как раз обдумывал новое полотно, которое собирался представить на осеннюю выставку в галерее господина Трауберга. По совету двух самых близких людей — Ивана Нестерова и Елизаветы Кутеповой — Байер решил отойти от пейзажа и попробовать себя в жанровой живописи. Виктор делал эскизы, пытаясь перенести на бумагу смутные мысли относительно будущей картины. В таком вот состоянии и застало его строжайшее предписание губернатора всем лицам иудейского вероисповедания, не относящимся к категориям, коим разрешено проживание в столицах, в трехдневный срок покинуть Москву. Такое случалось и ранее. Байер знал немало грустных историй, случившихся с выселяемыми евреями, и немало еще более грустных анекдотов о том же самом. Анекдоты эти он даже одно время собирал с каким-то необъяснимым болезненным интересом. И вот сейчас он превратился вдруг в персонажа этих невыразимо горьких анекдотов. Глядя на околоточного, вручившего ему предписание, Байер сказал молчавшей Лизе Кутеповой, оказавшейся свидетелем происходящего:

— Выселяют захудалую труппу артистов-евреев из столичного города. Антрепренер бежит к губернатору и ссылается на закон, позволяющий ремесленникам проживать вне черты оседлости. «Какие же они ремесленники? — удивляется губернатор. — Они же артисты». — «Ваше превосходительство, — восклицает антрепренер, — ну какие они артисты? Это же настоящие сапожники!» Правда, смешно? — Он закрыл тетрадку. — Может, я тоже — не художник, а сапожник? И мне можно будет остаться здесь как сапожнику?

Кутепова не смеялась. Напротив, ее пухлые губы задрожали. Она попыталась было просить околоточного, принесшего предписание, не оставлять бумагу, обещая завтра же добиться приема у губернатора. Представитель властей от протянутой ассигнации категорически отказался, а по поводу губернатора сообщил не без тайного злорадства, что его высокопревосходительство отбыли в Санкт-Петербург и ранее чем через две недели в первопрестольной не появятся. В три дня, которые были отпущены Велвлу на сборы, хлопоты Лизы не дали никаких результатов. В конце концов Велвл Байер уехал из Москвы в малороссийское местечко Яворицы, откуда сбежал много лет назад подростком, одержимым мечтой стать великим художником. С собою он взял этюдник, складной мольберт, набор кистей и красок.

— Ничего, — утешала Лиза, — поработаешь пока на пленэре, подготовишь картину. Там видно будет.

— Хочешь, я к тебе приеду? — спросила она на перроне.