Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи - Страница 87

Лилит выпрямилась, взглянула на раввина.

— Ты этого хотел, рабби Хаим-Лейб? — спросила она насмешливо, указывая на мертвого Фишеля. — Что же, оставляю тебе его тело. Похорони его и прочти над ним молитвы, какие положено, чтобы душа его успокоилась. Ты хотел изгнать меня — я удаляюсь. Но ведь он умер, потому что я ухожу. Только наслаждение, которое я ему дарила, удерживало его в мире живых. Так что не я виновата в его смерти, а ты. И ты за это ответишь. Знай же — мои дети отплатят тебе и таким, как ты. Жди!

С этими словами она вдруг обратилась в сияющий вихрь и унеслась из синагоги.

Похоронили Фишке-солдата на следующий день. Раввин никому не рассказал правды. Объяснил, что Фишель в чужих краях тяжело заболел и от той болезни умер. Этому поверили все, даже Стерна-Двойра, потому как спокойнее было ей думать, что муж не прикасался к ней, потому что болел, а не потому что все силы свои телесные отдавал утехам неизвестно с кем. Конечно, реб Хаим опасался, что при омовении покойного правда раскроется. Но — нет, никаких следов того перерождения, о котором знал раввин, не осталось; тело несчастного Фишеля поражало разве что невероятной худобой, такой, будто перед смертью Фишке-солдат долго голодал.

А еще показалось раввину, что во время похорон, когда читал он «Благословен Судья Праведный», — возникло вдруг среди знакомых ему лиц яворицких евреев еще одно лицо, женское, невыразимо печальное. И что стояла женщина немного в стороне от всех, в черных траурных одеждах, а на руках держала ребенка. Когда же дочитал он, когда опустили Фишке-солдата в могилу и засыпали землей, а сверху положили камни, реб Хаим осторожно спросил о той женщине одного, другого, третьего. Но — нет, никто не заметил на кладбище женщину с ребенком. И раввин решил, что та демоническая возлюбленная Фишеля Мазурского ему привиделась.

Прошло с той поры много лет, забылась и история Фишеля Мазурского, и несчастная судьба вдовы его Стерны-Двойры, умершей бездетной вскоре после мужа. Много еще случилось всякого и в местечке, и вокруг него. Прошла японская война, а после — германская. А германскую сменила гражданская.

Власть тогда в местечке менялась чуть ли не каждый день: тут тебе петлюровцы с двухцветными флагами, а за ними — большевики с красными, а вот, глядишь, и деникинцы с трехцветными, а там — поляки, а там — немцы. А сколько тех батек вообще без флагов! Больше всего запомнили в Яворицах батьку Махно — и именно потому, что он вроде бы и был в местечке, а вроде бы и нет. Ночью пронесся по улицам, с шумом, стрельбой, криками, песнями. А утром проснулись яворичане — никого. Только повсюду разбросаны листовки, и в листовках написано: «Тут був батько Махно!»

Но вот однажды, в конце ноября, когда выпал первый по-настоящему зимний снег, наскочил на Яворицы красный отряд. Не то чтобы специально — из-за боя: то ли гнались за кем-то, то ли, напротив, от кого-то убегали. Ну и задержались на несколько часов — передохнуть, провиантом разжиться. А начальник их — комиссар в кожаной куртке и кожаном картузе со звездою, синих галифе и желтых сапогах — заявился отчего-то прямо в синагогу. И не просто заявился, а как был на гнедом коне, так и въехал внутрь. В синагоге же, кроме состарившегося раввина Хаима-Лейба, никого не было.

Реб Хаим к тому времени не просто состарился, но одряхлел, овдовел, двух сыновей потерял. Последний, младший — за границу подался. Слышал Хаим-Лейб к тому времени худо, видел — тоже. Так что комиссара на коне заметил не сразу. А когда заметил — ничуть не испугался, начал его выгонять. Но только и комиссар раввина не испугался, сам на него накричал, объявил его врагом новой власти. И приказал взять рабби Хаима-Лейба под стражу и вести за собой.

Прошли они через все местечко, сожженное уже столько раз, что пальцев на руках не хватит, и только что снова подожженное, то ли из озорства, то ли по злобе. Впереди — комиссар верхом, за ним — старый раввин, опирающийся на толстую палку, а за раввином двое красноармейцев с винтовками.

Привели раввина на окраину, к старому, тоже наполовину сгоревшему амбару, и поставили у стены. Комиссар спешился, встал напротив, на боку — сабля, в руке — наган.

— Ну что же, — сказал он негромко, — вот мы и свиделись, рабби. Что, не признаешь меня, вижу? А я тебя признал бы, даже если б не в Яворицах встретил, а где-нибудь в Москве или Питере. Хотя и был я в те времена совсем несмышленышем, только-только родившимся.

Реб Хаим внимательнее всмотрелся в лицо говорившего. И почудилось ему в этом лице что-то знакомое, но такое неуловимое, что не мог бы он с уверенностью сказать: мол, да, знаю я вас, гражданин-товарищ. Потому лишь пожал он плечами и ответил:

— Я ведь уже стар. И к смерти готов давным-давно. Так что ежели вы хотите меня напугать чем-то еще, зря стараетесь. Стреляйте из вашего револьвера и ступайте по своим делам.

Но комиссар почему-то стрелять не стал. Смотрел он раздумчиво на старого раввина и покачивал в руке маузер. И бойцы его, в островерхих суконных шлемах с красными звездами, тоже смотрели и тоже молчали. Хотя ружей своих, направленных в грудь Хаима-Лейба, не опускали.

Вдруг комиссар сказал им, не оборачиваясь:

— Идите, передайте — сейчас выступаем. Нехай провиант заготовят, пошерстят богатеев. Я тут задержусь немного. Надо мне с раввином еще кое о чем потолковать.

Когда оба солдата, взяв на плечо свои винтовки, скрылись за углом амбара, комиссар вдруг тоже спрятал страшный свой пистолет в деревянную кобуру. Заложив руки за спину, принялся он неторопливо шагать из стороны в сторону перед раввином, словно никак не решаясь сделать то, что хотел сделать. Смотрел он вниз, не на Хаима-Лейба.