Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи - Страница 76

На том всё и закончилось. То есть, вернее сказать, на том-то всё только и началось. Потому что осталась Стерна-Двойра не женой, не вдовой, а непонятно кем: агуной, «связанной». Или, как русские говорят, «соломенной вдовой». И вроде бы все сходились на том, что Фишке-таки умер в чужой земле, но ни документов, ни двух свидетелей его смерти нет.

Не сама Стерна, а отец Фишке Аврум Мазурский пришел к старому раввину Леви-Исроэлу и попросил того объявить сына его Фишеля погибшим на войне. Чтобы могла Стерна-Двойра, едва-едва пожившая семейною жизнью, снова выйти замуж за приличного человека, родить детей и успокоиться в женском своем счастье. Но рабби Леви-Исроэл, да будет благословенна его память, с этим не согласился.

— Мало ли мы знаем случаев, — сказал он, — когда и через двадцать лет солдаты, которых все считали погибшими, возвращались. И что вы скажете, реб Аврум, когда ваш сын объявится? И что скажет ваша жена, мать Фишеля, уважаемая Голда? И что скажет Стерна, чтоб она была здорова? И что скажет ее новый муж, если он у нее будет? Нет, реб Аврум, как хотите, а я этого сделать не могу. Напишу-ка я в Болгарию, напишу-ка в Турцию. Авось кто-нибудь из тамошних евреев что-то слышал. Даст Бог, узнаем правду. А пока — не взыщите, реб Аврум. И не обижайтесь, глупости вы говорите и о невозможном меня просите.

С тем и ушел реб Аврум Мазурский. А вскорости заболел. От огорчения, должно быть. Очень он переживал за исчезновение сына. И то сказать: иные ведь, прознав о сказанном в официальном письме, шептаться начали насчет того, что, мол, и правда ведь — в дезертиры подался Фишке, потому и жене своей никаких вестей не подает. Дошли эти слухи до рабби Леви-Исраэла, и он очень разгневался на земляков. Да так, что в очередную субботу в синагоге сурово отчитал их за неподобающие разговоры.

Вышел он на биме, осмотрелся и сказал, горько покачав головою:

— Стыдно вам, евреи, должно быть за такие разговоры. Фишке всегда был человеком честным и добрым. Был он и присяге верен, и жену любил. Так что должны вы все немедленно и навсегда прикусить языки. Ибо от напрасной хулы черти рождаются, которые самих же хулителей и будут мучить на том свете. А вместо того обратитесь к Всевышнему, и давайте помолимся. Ибо от искренней молитвы рождаются ангелы, а эти ангелы нам и помогут узнать правду о несчастном Фишеле, сыне Аврума и Лейки-Тувы. И помогут ему, если только он жив, да будет благословен Господь, вернуться домой, в Яворицы, к любимой жене его Стерне-Двойре. А ежели и эти мои слова некоторым будут непонятны, то я могу пояснить их и по-другому! — и раввин сурово погрозил кулаком праздным сплетникам и болтунам, которых, что говорить, немало было среди яворицких евреев. А надо сказать, что кулаки у рабби Леви-Исроэла были, чтоб не сглазить, пудовые, ибо в молодости намахался он молотом в учениках у яворицкого кузнеца Боруха-Гирша. И потому сплетни о Фишке-дезертире на какое-то время смолкли.

Но миновал год, а там — еще год, а там еще и еще. Получил рабби письма и из Болгарии, и из Турции. Но тамошние евреи ничего сказать ему не смогли: не доходили до них вести о пропавшем в Болгарии еврее — солдате русской армии. Писал раввин и в полк Фишке Мазурского — может, кто из сослуживцев что-нибудь вспомнит? Однако никаких ответов от солдат не получил вовсе. И то сказать: ежели бы кто из солдат П-ского полка что-нибудь знал о Мазурском, так и начальство бы знало, а если бы знало начальство, то и в письме с гербом что-нибудь внятное говорилось бы. А так…

Словом, умер рабби Леви-Исроэл, благословенна будь его память, так и не дождавшись никаких известий о судьбе Фишке Мазурского. Стал раввином в Яворицах его ученик Хаим-Лейб, сын раввина Якова бен-Элиезера, выросший в доме рабби Леви-Исроэла. А вестей о судьбе Фишеля Мазурского всё не было и не было. Умер Авром Мазурский, так и не оправившийся после болезни, и умерла вслед за ним жена его Голда.

И вот в десятую только годовщину службы Фишке и в девятую — его исчезновения муж несчастной Стерны-Двойры прошел нетвердым шагом по яворицким улицам. Теперь читателю должно быть понятно, чем же это так удивлен был шамес и шульклепер Йоске Тишинский, когда узнал старого своего приятеля, красавца и силача Фишеля в худом донельзя человеке, прошедшем мимо него и вроде бы даже не узнавшем Йосля, а лишь скользнувшем равнодушным взглядом по его оторопелому лицу.

Йоске почему-то не окликнул Мазурского, только беззвучно открыл и закрыл рот. Сдвинув дубинкой картуз на затылок, он смотрел и смотрел в спину медленно бредущего Фишеля — до тех пор, пока тот не свернул за угол, на Кантарную. Только после этого, тяжело вздохнув, Тишинский вернулся к своим делам. Повесил дубинку на пояс, взял ключи и пошел к двери синагоги. Остановившись у двери, он покачал головой и сказал негромко:

— Ой, что-то будет, что-то будет…

А вот спроси его кто-нибудь — с чего бы он такое сказал? — и не ответил бы Йосль Тишинский, просто предчувствие какое-то томительно сжало его сердце, нехорошее предчувствие.

Фишель Мазурский, пошатнувший душевное состояние балагулы, все так же молча прошагал к дому, где жила Стерна-Двойра. То есть, к собственному своему дому, если можно считать таковым дом, в котором прожил едва ли полгода.

Поднявшись на высокое крыльцо, он поднял было руку, словно для того, чтобы снять выгоревшую мятую бескозырку. Но в последний момент передумал и неожиданно сильно и громко постучал в дверь.

Послышались быстрые шаги, затем женский голос настороженно спросил:

— Кто там?