Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи - Страница 41

Хаим закашлялся, вытер тыльной стороной ладони слезящиеся глаза, выпрямился.

— П-пойду еще нарублю дров, — сказал он хмуро, ни к кому конкретно не обращаясь. — П-посуше выберу, от этих никакого толку…

Трое парней, таких же, как он, бохеров, сидевших за столом перед раскрытыми книгами, согласно кивнули, не отрываясь от чтения. Хаим помедлил в надежде, что кто-нибудь из товарищей вызовется составить ему компанию. Так и не дождавшись, накинул висевший у двери овчинный тулуп, разочарованно качнул головой и вышел в холодный сырой сумрак зимнего вечера.

Флигель, одну из двух комнат которого занимали бохеры, построили лет двадцать назад и первоначально использовали в качестве дровяного склада при синагоге. Но потом, когда стараниями яворицкого раввина Леви-Исроэла Зальцмана при синагоге открылся маленький бес-мидраш, бывший склад-флигель отремонтировали и разделили стенкой в полкирпича на две комнаты. В меньшей поселился шамес Йосль с женой Фейгой и двумя дочками шести и восьми лет; большая комната, приняв четыре узких топчана, длинный стол и табуретки, превратилась в общежитие для бохеров. Синагогу теперь чаще называли клойз, поскольку при ней существовал интернат для учеников. Клойз «Ор Довид», «Свет Давидов». И, хотя в маленьком местечке и клойз был маленьким (каким и быть клойзу?), но, все-таки, теперь не было нужды отсылать мальчиков, закончивших обучение в хедере, далеко от дома; напротив, из иных местечек присылали подростков в яворицкий клойз. И реб Зальцман очень гордился детищем своим, и каждого своего ученика называл иллуем. А еще больше гордился клойзом шамес Йосль, сын старого шамеса Тевье, три года назад скончавшегося и похороненного на яворицком кладбище.

Оттого ли, что Хаим слишком долго всматривался в непроницаемую черноту, диковинно выглядевшую под ярким лунным светом, или от стремительного перехода из душноватой комнаты во влажную свежесть улицы, у юноши резко и коротко закружилось голова. Он покачнулся и машинально схватился за столб, подпиравший навес над крыльцом.

Головокружение прошло так же внезапно, как и появилось. Хаим глубоко вдохнул прохваченный морозом воздух и сошел с крыльца.

Подойдя к сложенной в углу под навесом поленнице, он разыскал колун и круглый чурбак-плаху. Поставив на плаху подходящее полено — оно казалось менее сырым, чем прочие, — Хаим размахнулся тяжелым колуном и, крякнув, одним ударом развалил полено точно пополам. Потом еще раз и еще. Мускулы радовались работе, у него поднялось настроение. Он вообще был крепок физически, хотя старая знахарка Шифра как-то обмолвилась, что в раннем детстве Хаим тяжело болел. Правда, отец — раввин Яков-Лейзер Гринберг — никогда об этом не говорил. Сейчас уже и не спросишь — в прошлом году рабби Якова похоронили. От тяжелой же болезни, перенесенной в детстве, остался лишь один след — легкое заикание, усиливавшееся, когда он смущался или нервничал.

Заготовив достаточное количество дров, Хаим смахнул с чурбака щепки и присел на него, чтобы перевести дух.

Лунный свет померк от неслышно наплывавших облаков, налетавший слабыми порывами ветер, чуть покалывавший разгоряченное лицо, вызывал еле слышный звон в замерзших ветвях деревьев.

Какое-то движение почудилось ему в глубоких тенях у калитки, вызвало смутный страх. Хаим потянулся к топору, настороженно всмотрелся в темноту. Причиной тревоги оказался всего лишь большой кот. Несколько месяцев назад он появился в синагогальном дворе и обжился достаточно быстро, так же быстро научился откликаться на данное ему Цви-Гиршем имя Хахам — что лишь подтверждало точность выбора имени. С самого начала он выделял именно Цви-Гирша — время от времени, бесцеремонно проникая в комнату бохеров, он укладывался спать на постель Цви-Гирша.

У Хаима кот не вызывал никакой симпатии. Может быть, из-за бесцеремонности. Или же из-за странного уродства: его морда была чуть длиннее, чем у других котов, и немного скошена влево, отчего уголок губы Хахама постоянно приподнимался, показывая крупный кривой клык.

Иногда Хахам, пригревшийся и подремывавший на коленях Цви-Гирша, вдруг вперялся неподвижным взглядом в сидевшего обычно напротив Хаим-Лейба. В такие мгновения Хаиму чудилась скрытая недобрая усмешка в янтарных глазах, рассеченных пополам черными продольными зрачками…

Дома Хаим-Лейб застал оживленный разговор, вернее сказать — спор. Маленький, щуплый Цви-Гирш, выглядевший куда моложе своих шестнадцати — словно вчера отпраздновавший бар-мицву, — наседал на Нафтуле-Берла и Велвл-Вольфа. Вечно сонный круглолицый Велвл-Вольф чуть оторопело хлопал глазами, его двоюродный брат Нафтуле-Берл посмеивался.

Хаим остановился в дверях, недоуменно окинул взглядом споривших, прошел к окончательно погасшей печке, свалил дрова в угол.

— Так что? Почему же разбойник, выхватив нож, вдруг заплакал и ушел, не тронув купца? И что он сказал жене? — спрашивал Цви-Гирш, чуть не повизгивая от восторга. — Ну-ка, ну-ка, угадайте! Почему Файвелу не подошел для разбоя нож, который дала ему жена?

— Чем сп-порить, п-попробовали бы печку разжечь, — проворчал Хаим. — Ночью в сосульки п-превратимся.

Спорщики на мгновение замолчали, переглянулись. Цви-Гирш повернулся к нему. Был он, как уже сказано, маленьким и щуплым, а в последнее время еще и похудел так, что длинный нос казался еще длиннее. От спора щеки Цви-Гирша разрумянились.

— Как ты думаешь, Хаим, — вкрадчиво спросил он, — вот ежели петух выпил молока, а его сразу после этого зарезал шойхет, — какой пищей он будет считаться? Мясной или молочной?