Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи - Страница 4

Но там оказался не хутор, а шинок, самый что ни на есть обычный шинок. Вокруг же не было ничего, кроме каких-то развалин, то ли старых домов, то ли еще каких-то давних строений. В тумане не разобрать, может, и не развалины были то вовсе, а холмы такой вот формы. Казаки подивились тому, что шинок стоит в стороне от тракта, да еще в такой пустынной и, прямо скажем, неприветливой местности. Но подивились нешибко: мало ли причин у хозяина могло быть. Напротив, порадовались той причуде: шинок — в самый раз, чтоб хорошо подкрепиться и отдохнуть до утра. А уж утром и дорога короче.

Оставили они уставших коней у коновязи, под низким навесом, и вошли. Шинок оказался пуст, чего впрочем, они и ожидали. Одна лишь хозяйка одиноко сидела на скамье у печи, в которой, несмотря на лето, ярко горел огонь и варились всякие кушанья. Шинкарка оказалась дебелой старухой-еврейкой лет пятидесяти, крючконосой, морщинистой и хмурой, в скорбном черном платье и таком же платке, завязанном на манер турецкого тюрбана и плотно закрывавшем волосы. Когда казаки вошли, выражение ее лица не изменилось, но старуха поднялась неторопливо и медленно поплыла к ним навстречу.

— Здорово, бабка, — весело сказал Степан. — Зовут-то тебя как?

— А Соркою, — ответила она.

— Ну, вот, Сорка, накорми-ка нас да напои, — тут Степан подбросил на широкой ладони тяжелый кошель. — А мы заплатим, уж не сомневайся.

— А я и не сомневаюсь, — ответила спокойно еврейка. — Известное дело — заплатите. У старой Сорки все платят, как иначе. А уж такие важные лыцари и подавно.

Едва наши путешественники сели за стол, как тотчас появились на столе и жареные цыплята, плававшие в золотистом жире, и соленая рыба, сверкавшая серебряной чешуею, и глубокая миска горячих галушек с гусиными шкварками, да теплый каравай душистый размером с тележное колесо. Они и моргнуть глазом не успели, а в центре стояла четверть горилки.

— Ну и ну! — удивился Тарас. — Ты гляди: вокруг — ни души, а наготовлено на целый полк.

Степан покачал головой и обратился к стоявшей у стола Сорке:

— А что, Сорка, вот так и живешь тут одна? И не боишься?

— А чего бояться старухе? — в свою очередь, спросила шинкарка. Темное ее лицо вдруг пошло морщинами — от неожиданной широкой улыбки. Зубы у нее были крепкие, белые, как у молодухи. — Мне тут бояться некого. Меня тут все знают.

— Это кто ж такие — все? — удивился Степан. — Тут же, кроме шинка твоего, и нету ничего, одни развалины.

— Ох, шутник ты, козаче! — засмеялась Сорка. — Какие-такие развалины? Ты в окно глянь! А я пойду, коням вашим овса задам да воды. Загоняли вы их, ей-богу. — И шинкарка неторопливо вышла во двор.

Парубки сперва посмотрели на уставленный кушаньями стол, после друг на друга, а уж после — в окно. Что за диво — пока ехали казаки, видели один лишь огонек — окошко шинка. И ничего более, ни на восток, ни на запад, ни на север, ни даже на юг от двухэтажного шинка не видели они. Пустынными были окрестности, и Степан, и Тарас готовы были в тот час побожиться в том. Но вот выглянули они, по слову старой шинкарки, наружу — и вот тебе, пожалуйста: десяток аккуратных, хорошо освещенных хат. То есть, ни луны ни звезд по-прежнему не было в небе, но окна в хатах горели ярко, видать, не одну лампаду зажгли хозяева в каждой. Права была старуха, какие ж это развалины? На такую развалину любой хозяин согласился бы…

И снова посмотрели побратимы друг на друга в растерянности. А после — снова в окошко. И появился в глазах казаков страх. Особенный такой страх, когда не пули боишься, не сабли, даже не удара из-за угла или в спину (да и не боялись они ни пики, ни пули, ни в грудь, ни в спину). А вот когда пугает что-то этакое, не имеющее объяснения, странное.

— Что за притча?… — прошептал Тарас. — И правда — смотри-ка, хаты. Не меньше десятка, вот-те раз… И огни горят… Как же это мы их не увидели, а, брат? Ведь мимо же ехали, ты вспомни, вон оттуда, вон тот камень я запомнил, на наковальню похож. Рядом развалины стояли, в землю вросшие, а сейчас, гляди-ка, хата… Не иначе — нечистый глаза отвел. — С этими словами он спешно перекрестился. — Прости, Господи, меня грешного…

— Правду ты говоришь, Тарас, ох, правду, — пробормотал Степан и тоже перекрестился. — Охрани нас, царица небесная… Кроме нечистого вроде бы и некому так-то вот обмануть… — Он некоторое время хмуро смотрел на Тараса и покручивал свой длинный ус. — Только с чего бы это нечистому отводить нам глаза, брат? Других дел у него нет? Нет, не будет нечистый нас водить, не будет. Может, просто сонные мы с тобою были? — Степан изо всех сил старался быть рассудительным. И это ему удалось. — Нет, просто глаза слипались, тут и нечистого не надо, чтоб не видать ничего, — сказал он уверенно, оставив усы в покое. — Шинок увидали, он ведь поближе был, а все прочее — нет. Нет, брат, все просто. Тому я не удивляюсь, что мы не увидели ничего. Такое ввечеру бывает. А удивляюсь я тому, что вот сидим мы тут с тобою, а никто сюда не идет. С чего бы это? Уж не мы ли напугали хуторян здешних?

Тарас пододвинулся к нему и зашептал:

— Слухай, а ты видал, какие у той Сорки-то зубы? Белые, острые. И все на месте, ни одного не потеряла. Не похоже на старуху, а? Может, она и вовсе ведьма, а?

Степан хмыкнул, покачал головой.

— Всякая шинкарка — ведьма, — ответствовал он раздумчиво. — А всякий шинкарь — черт рогатый, если не сам сатана.

— Нет, ты не смейся, ты вот послухай, мне бурсаки в Киеве рассказывали, — Тарас еще ближе пододвинулся и зашептал еще тише. — Ты к префекту пошел, а я там с бурсаками в корчме сидел.